Книги и библиотеки

Часть 1: Мой дом – моя крепость (готический хронотоп в «Грозовом перевале» Эмили Бронте и «Сумерках» Стефани Майер)

Многие из моих знакомых при виде имени Стефани Майер саркастически усмехаются и закатывают глаза. Их можно понять, ведь за десять лет, которые книга провела на книжном рынке и большом экране, она успела стать для большинства людей олицетворением пошлости, низкопробной мистики и «розовым» чтением для юных, романтически-настроенных школьниц. Однако — и это остается фактом – данный роман стал «культовым» не столько среди подростковой аудитории, сколько среди некоторой (правда весьма малочисленной) группы читающих людей, увидевших в этой истории нечто большее, чем набор идеальных девчачьих штампов относительно красивой жизни и возможности есть медведей вместо людей.

Оговорюсь сразу, я не являюсь фанатом данной серии и не собираю постеры с изображением главных героев саги – однако признаюсь, много лет назад, первая книга (тогда еще в фанатском переводе) произвела на меня двоякое впечатление. То, что это чистокровный young adult было понятно сразу же, но я заметила и ещё кое-что, что впоследствии подтвердилось последующими книгами серии и во многом натолкнуло меня на мысль о существующей до сих пор преемственности жанра, которая проявляет себя несмотря ни на что – даже в литературе, подобной «Сумеркам».

Обращали ли вы когда-нибудь внимание на то, какие книги читает Белла Свон? На протяжении трёх книг саги «фоном» произведения становятся любимые книги героини – «Гордость и предубеждение» Джейн Остин и «Грозовой перевал» Эмили Бронте. Последний оказывает гораздо большее влияние не только на развитие сюжета, но и на формирование характеров главных героев – Эдварда Каллена и Изабеллы Свон, в штрихах личности которых угадываются далекие во времени отголоски персонажей Кэтрин Эрншо и Хитклифа. «А, ну конечно, это же роковая и невозможная любовь. Обе писательницы – женщины, пишущие романы о любви», — скажете Вы. Не спорю, любовная линия занимает в обоих романах ведущее место, но она далеко не то единственное, о чем рассказывают как «Сумерки», так и «Грозовой перевал». И вот почему…

«Все равно, я должен положить этому конец», — пробурчал я и, выдавив кулаком стекло, высунул руку, чтобы схватить нахальную еловую ветвь; вместо неё мои пальцы сжались на пальчиках маленькой, холодной как лед руки! Неистовый ужас кошмара нахлынул на меня; я пытался вытащить руку, но пальчики вцепились в неё, и полный горчайшей печали голос рыдал: «Впустите меня… впустите!» — «Кто вы?» — спрашивал я, а сам между тем всё силился освободиться. «Кэтрин Линтон, — трепетало в ответ…. – Я пришла домой: я заблудилась в зарослях вереска!» Я слушал, смутно различая глядевшее в окошко детское личико. Страх сделал меня жестоким: и, убедившись в бесполезности попыток отшвырнуть незнакомку, я притянул кисть её руки к пробоине в окне и тер ее о край разбитого стекла, пока не потекла кровь, заливая простыни; но гостья все стонала: «Впустите меня!» — и держалась все так же цепко, а я сходил с ума от страха». Конечно, это фрагмент не из историй о Фредди Крюгере, хотя звучит довольно жутковато, а всего лишь сон мистера Локвуда в первую ночь пребывания на Грозовом Перевале – величественном и угрюмом имении, созданном удивительным воображением Эмили Бронте. Однако вопрос все тот же: будь это романы лишь о любви и ненависти, о преодолении жизненных обстоятельств, нужны ли бы тогда были столь мрачные декорации и элементы готического романа под скромной обложкой «пишущей леди»? Вряд ли.

О драматической судьбе сестер Бронте и, особенно, Эмили, написано достаточно много, поэтому нет смысла пересказывать заново всё то, что и так давно известно. Единственное, на чем необходимо сделать акцент – для своего времени, конца XIX столетия, эта скромная девушка, выросшая на йоркширских пустынных полях в семье бедного пастора и доказавшая своим стоическим поведением в дни тяжелейшей болезни, что разум действительно может быть выше материи, для своего времени она совершила настоящий прорыв в качестве романистки.

Возможности её фантазии именно как писателя действительно можно назвать уникальными, ведь, по сути, она не получила никакого систематического образования, подобно её сестрам. Напротив, домашние обязанности и возможность вести размеренный спокойный образ жизни на одном месте, пусть это даже и вересковая пустошь,  вполне её устраивали. Обширная библиотека отца, народные предания, рассказываемые ей няней, близость могил родового кладбища за окном – всё это неизменно питало её разум и в итоге позволило ей создать в собственной голове целый Космос, принадлежавший только ей одной. Неспроста она отказывалась показывать свои рукописи брату и сестрам, в особенности Шарлотте: образы эти были настолько частные, настолько камерные – и вместе с тем основанные на реальной английской мифологии, что попросту могли отпугнуть привыкшую к практическому подходу в прозе старшую сестру. В поэзии Эмили Бронте постепенно возникает интерес к темным сторонам человеческого характера, к демоническим личностям, которые позже, обретя почву под ногами собственных страстей, перейдут уже под другими именами на страницы единственного романа писательницы.

«…Прости, я без тебя не знала света,
Другая не светила мне звезда.
Вся жизнь моя была твоей согрета,
И всё тепло замерзло навсегда.

И, наконец, я так привыкла к боли,
Что перестала замечать её,
Я научилась жить усильем воли
И подняла из праха бытие…»
(Из стихотворения Э. Бронте «Воспоминание»)

«Грозовой перевал» — это во многом символический роман, где символы, по мнению литературоведа А. Кеттла, становятся живой плотью романной ткани, за счет чего произведение и приобретает свой вселенский масштаб. Для позднего романтизма, к каковому периоду нередко относят творчество Э. Бронте, использование символов характерно не было. Так же, как и не было характерно постоянное балансирование романа на стыке реалистического и готического. Сознательно или же нет, но писательница использует ключевые аспекты готического хронотопа для построения литературного мира своих героев. Для романов того времени такой стилистический поворот был, что называется, внове – возможно, поэтому многие известные писатели 50-х годов девятнадцатого века (Д. Габриэль Россети, Уолтер Патер, Уильям М. Теккерей и др.) характеризовали «Грозовой перевал» как крайне загадочное произведение, оставляющее после себя некое ускользающее мистическое послевкусие.

После «Замка Отранто» Горацио Уолпола (1764г.), конечно же, было написано немало произведений со сходными жанровыми характеристиками, но именно «Замок» закрепил за собой право первенства на будущей щедрой стезе ужасов и леденящих кровь готических историй. Во многом так случилось потому, что никаких особых ужасов Уолпол как-раз-таки и не описывал – он лишь создал ту ролевую сюжетно-пространственную модель, внутри которой характеры главных героев могли развиваться весьма ограниченным числом способов. Однако детали этого развития могли изменяться по желанию авторов, что и дало в дальнейшем почву для многообразных историй о «вершащих правосудие призраках».

В предисловии ко второму изданию романа Г. Уолпол отмечает: «В этом произведении была сделана попытка соединить черты средневекового и современного романов. В средневековом романе все было фантастичным и неправдоподобным. Современный же роман всегда имеет своей целью верное воспроизведение Природы. В вымысле нет недостатка и ныне, однако богатые возможности воображения теперь строго ограничены рамками обыденной жизни. Но если в новом романе Природа сковала фантазию, она лишь взяла реванш за то, что ею полностью пренебрегали в старинных романах. Автор произведения… счел возможным примирить названные два вида романа. Не желая стеснять силу воображения и препятствовать его свободным блужданиям в необъятном царстве вымысла, ради создания особо занятных положений, автор вместе с тем хотел изобразить действующих в его трагической истории смертных согласно с законами правдоподобия. Иначе говоря, заставить их думать, говорить и поступать так, как естественно было бы для всякого человека, оказавшегося в необычайных обстоятельствах».

В этом высказывании есть два момента, чрезвычайно важных для правильного восприятия как «Грозового перевала», так и «Сумерек»: во-первых, это главенство природы как стихии над действительностью. И во-вторых, стремление автора показать, прежде всего, поведение реальных людей в сверхъестественных обстоятельствах, причем так, чтобы поведение это выглядело максимально реалистично. Отсюда и постоянный баланс на грани, ощущение нереальности происходящего и вместе с тем принятие того факта, что происходящие в романах события действительно могли бы случиться, имели место быть – при определенном стечении обстоятельств. Природа же при этом может пониматься не только как погодные условия или определенная местность, но и как английское Fate – Судьба, Космический Рок.

Мир здесь понимается как арена извечной борьбы противоположных начал — добра и зла, бога и дьявола. Специфический хронотоп таких произведений заключается в том, что события готического романа разворачиваются, чаще всего, в средневековых замках, монастырях, церквях и часовнях, подземельях, подвалах и т. п., то есть на фоне мрачных пейзажей, что придает рассказу ощущение и колорит загадочности, страха. Время в романе также обладает своими особенностями: оно как бы «закольцовывается» внутри определенного события, имеющего непосредственное отношение к судьбе и выбору этой самой судьбы главными героями. Несмотря на то, что понятие «Судьба» в готическом романе имеет абсолютный характер, у героев все равно остается выбор, пусть самый ничтожный – но одно неверно принятое решение может сделать их участь еще страшнее, или, наоборот, привести к максимально благополучному исходу в заданной ситуации.

Так, в «Грозовом перевале» пространство ограничивается только двумя топосами: одноименным поместьем Эрншо (а потом и Хитклифа) и Мызой Скворцов. Причем, несмотря на явную мрачность и замкнутость первого, прекрасная и фешенебельная Мыза становится, в конечном итоге, таким же символом обреченности для Кэтрин, каким для Изабеллы Линтон стал сам Перевал, с первых же дней её жизни там. Время также становится цикличным, оборачиваясь кольцами неизбежности вокруг судеб Кэтрин, Изабеллы, и Эдгара и Хитклифа. Единственными посторонними людьми в этой истории выступают Нелли Дин и Локвуд. Первая выступает в качестве рассказчицы, второй – невольный свидетель происходящего в этой глуши мрака. Такой литературный прием опять же работает на придание истории естественного реализма, в который, в некоторых сценах, поверить несколько сложно. Например, сцена «повседневного» избиения Хитклифом пьяного Хиндли Эрншо: последний давно мог бы воспользоваться припрятанным в кармане модным оружием, хотя бы даже и потому, что большую часть времени сам находился в полубессознательном состоянии, и как следствие, вполне мог потерять контроль над собой при тех муках, какие терпел от Хитклифа.

Кроме своеобразной архитектуры Перевала, имеющей явные черты средневековых военных крепостей, замкнутость пространства в романе Бронте также подчеркивается и детской комнаткой – спальней юной Кэтрин в пору её проживания в имении под фамилии Эрншо. Автор не раз называет это место «чуланом» и «дубовым ящиком», что из уст персонажа Локвуда звучит довольно комично, учитывая, что впоследствии именно к нему, постороннему человеку, а не к Хитклифу – несчастной душе, всю жизнь свою ждущей явления духа возлюбленной, – в конце концов приходит призрак: «Я заглянул внутрь и увидел, что это особого вида старинное ложе, как нельзя более приспособленное к тому, чтобы устранить необходимость отдельной комнаты для каждого члена семьи. В самом деле, оно образовывало своего рода чуланчик, а подоконник заключенного в нем небольшого окна мог служить столом. Я раздвинул обшитые панелью боковые стенки, вошел со свечой, снова задвинул их и почувствовал себя надежно укрытым от бдительности Хитклифа или чьей бы то ни было ещё».

Интересно, что так же, как и в средневековом рыцарском романе, а потом и в готическом романе, пространство вне происходящих с героями событий воспринимается ими как враждебное, просто потому, что оно иное и в нем невозможно развитие событий именно таким образом, как этого требует «волшебное» или «готическое» пространство. Так, в «Грозовом перевале» очевидно, что иное, враждебное пространство — это пространство не столько Мызы Скворцов, являющейся по своей сути «клеткой из роз» — сколько то самое, неизведанное пространство за пределами искусно созданного мира. Из него в неизвестные дали уезжает на какое-то время Хитклиф, чтобы потом вернуться сюда вновь – но уже абсолютно иным, демоническим персонажем.

В случае же «Сумерек» С. Майер  таким враждебным пространством для героев становится сначала Порт-Анджелес, в котором с Беллой происходит опасное приключение, едва не стоившее девушке жизни, а далее оно расширяется до пределов всего мира в целом, которому ни в коем случае нельзя узнать тайну существования «холодных». Вообще, говоря о пространстве в последней книге, стоит отметить специфику изображения Форкса как абсолютно иного мира, сама атмосфера в котором располагает к появлению внутри себя существ, подобных семье Калленов: «Да, здесь было красиво – спорить не стану. Сплошная зелень – обросшие мхом стволы, навес из густой листвы, папоротники под деревьями. Даже воздух, казалось, становился зеленым, проникая сквозь листья. Слишком зелено, как на чужой планете».

Собственно, изначально и сама Белла воспринимает Форкс как нечто враждебное, город, который ненавидела её мать, и из которого всю свою жизнь сама девушка пыталась сбежать уже после развода родителей, в период недолгих каникул, проводимых под крышей своего отца Чарли. Но, вынужденная подчиниться голосу совести и обстоятельствам, Белла сама переезжает на постоянное проживание в эту, как она называет её вначале, «дыру». Её комната также мала и всё в ней будто бы из прошлого, хотя на дворе стоит уже 2005 год: «Эта комната числилась за мной с самого рождения. Дощатый пол, голубые стены, высокий скошенный потолок, пожелтевшие тюлевые занавески на окнах – все здесь напоминало о детстве. Когда я выросла, Чарли только заменил детскую кроватку и прибавил к обстановке письменный стол. Теперь на нем стоял подержанный компьютер с проводом модема, прибитым скобками вдоль плинтуса. В углу по-прежнему находилось кресло-качалка времен моего младенчества».

Однако все меняется, когда она встречает на своем жизненном пути Эдварда Каллена, и её чувства к нему позволяют Белле как бы «открыться» для мистического пространства не только самого Форкса, но и сумрачного мира главного героя: «Я приблизилась к озерцу света, переступила через последние папоротники и очутилась в самом прелестном уголке, какой только видела в жизни. Это был луг – маленький, идеально круглый, сплошь заросший цветами – фиолетовыми, желтыми, белыми. Откуда-то слышалось мелодичное журчание ручья. Солнце стояло прямо над головой, наполняя поляну дымкой желтого сияния».

Так как повествование идет от лица главной героини, достаточно легко увидеть её постепенное вступление в мир «дождливого городка», где каждый сделанный девушкой выбор уводит её будущую судьбу в совершенно фантастическом направлении. Внушительный дом Калленов – затерянный глубоко в лесах, с полностью застекленной панорамной стеной, нарисованный писательницей в преимущественно светлых тонах – становится для Беллы Свон тем «нулевым порогом», переступив через который, она раз и навсегда делает свой выбор в пользу новообретенного мира Форкса.

Оговоримся, что тема так называемых «провинциальных городков» очень популярна в современной американской литературе для подростков, так как позволяет авторам трансформировать доставшееся в наследство от готического романа пространство самым разнообразнейшим образом, подтверждая тем самым вневременную теорию о преемственности жанра М. М. Бахтина.

А о том, могут ли двое людей иметь одну душу на двоих и потерять её, и способно ли существо без души обрести её с помощью человека, мы поговорим во второй части нашей статьи — очень скоро 🙂