«… всем интересны субъективные мнения»
Для бюллетеня «ЗА ИСКУССТВО» мне надо сделать заметку о Памятнике освобожденному труду Степана Эрьзи в пересечениях с современным искусством. В старых журналах найдены карикатуры, но за фактами и оценками обращаешься к книгам. О екатеринбургской скульптуре 1920-х годов больше и лучше всех пишет Евгений Павлович Алексеев. Он был автором, соавтором и редактором книг «Образ Урала в изобразительном искусстве» (Сократ, 2008; 85 О-232 Б2292375-КО) и «Памятники монументального искусства Свердловской области» (Сократ, 2009; 85.13 А471 Б2293871-КО) и одним из лучших и строгих моих преподавателей (на занятиях нас медленно усыпляли его руки, но перед экзаменом обнаружилось, как много всего он успел рассказать и помог осмыслить).
В 2008 году для журнала «Большая библиотека» я брала интервью у двух историков искусства Екатеринбурга, пишущих хорошие книги. Публикация их не случилась, но перечитывая сегодня интервью, решила их опубликовать здесь. Мне мои собеседники очень нравятся.))) Да и разговор о критике важен: во время III Книжного фестиваля мы планируем говорить о власти критики, а в 2011 году — праздновать 200-летие В. Г. Белинского.
«Искусствовед всегда обращается к прошлому. Специфика нашей профессии — это смотреть назад, идти вперед затылком…»
Интервью с Евгением Павловичем Алексеевым
О герое: Доцент кафедры истории искусств УрГУ им. А. М. Горького, кандидат искусствоведения
Окончил художественно-графическое отделение Златоустовского художественно-педагогического училища и в 1995 году – факультет искусствоведения и культурологии УрГУ. Тема диссертации — «Художественная жизнь и развитие изобразительного искусства Урала в 1920-е годы».
— Как бы Вы определили, в чем успех автора искусствоведческих книг?
— Ясно и точно выразить свои мысли, чтобы эти мысли дошли до читателя и чтобы читатели смогли по-новому взглянуть на произведения художника.
— В университете Вы читаете курс по русскому искусству второй половины XIX века. Какие книги стоит читать, чтобы полюбить или лучше понять передвижников?
— Зачем любить? Любить передвижников необязательно.
Мне кажется, лучше почитать воспоминания самих художников. Мне очень нравятся воспоминания Репина Ильи Ефимовича, «Далекое – близкое». Как-то сразу понимаешь личность Репина, неугомонного, странного человека, немного бестолкового, чудаковатого, человека необычайно талантливого, начинаешь прощать ему какие-то грехи художественные, понимая, что они и должны были появиться.
Да и у Крамского прекрасные статьи и письма, откровенные и правдивые. Причем у всех художников этого направления, у крупных художников: и у Репина, и у Крамского, и у Ге, и у Сурикова — достаточно много самокритики. Они-то как раз не были в восторге от того, что происходило в среде передвижников, и многие свои работы считали далеко не лучшими.
— Художники порой и писателями становятся.
— Не так часто. Мне кажется, очень мало примеров этого в отечественной культуре. Врачи — те гораздо чаще: Булгаков, Чехов. Из художников не так много хороших профессиональных писателей, сейчас я даже и не вспомню. Даже Малевич и Филонов писали довольно коряво, хотя у них есть интересные обороты, а Казимир так писал стихи. У Филонова есть литературные произведения, самое лучшее – это его дневник.
— Каким, по-вашему, должен быть писатель?
— Точно также, каким должен быть каждый человек. Должен быть самим собой. Также и писатель не должен повторять иной системы, иной стилистики. Голос человека индивидуален, его манера, поведение — все это отражается в тексте.
— Вам приходится читать и художественную критику XIX века. Чем она может быть интересна современному человеку?
— Тут, наверное, о любви не стоит говорить. Если говорить о художественных критиках, мне больше нравятся критики XX века, начиная с Александра Бенуа: Муратов, Врангель. Что касается русских критиков XIX века, те же Стасов, Чернышевский, Добролюбов — они больше показывают эпоху, отношение зрителя к изобразительному искусству вообще, и даже их нечуткость к искусству, их, может быть, даже вульгаризация, может быть очень показательна. Поэтому при чтении Стасова, его статей, обзоров, не возникает особое желание подражать ему, но начинаешь понимать специфику искусства передвижников и популярность этого явления в ту эпоху. Это больше рабочий материал для меня — критика XIX века.
— А кого перечитываете из критиков XX века?
— К сожалению, долгое время мы мало кого знали вообще, и тут многих читаешь первый раз, того же Флоренского. Внимательно я смотрел материалы Тугендхольда, Бенуа, Врангеля, Муратова, советских искусствоведов, таких как Федоров-Давыдов. Хотя далеко не все мне нравится у советских искусствоведов, таких как Алпатов, Сидоров, Федоров-Давыдов: чувствуется, что стали писать они довольно сухо, жестко, без особых литературных изысков, — но их точка зрения тоже интересна.
— Из современных критиков кого выделяете?
— Мне очень нравится Даниэль Сергей Михайлович, петербургский искусствовед. У него есть «Сети Протея», небольшая книга, где довольно интересный текст по проблемам искусства и изучения искусства; там довольно жестко по проблемам современных искусствоведов у него говорится, и у него интересный взгляд на современное искусство, на современное искусствоведение, и при этом есть какая-то такая классическая основа в понимании искусства. Ему доверяешь больше, нежели молодым критикам, которые могут писать эффектно, ярко, броско, но при этом возникает ощущение, что этот автор занимает какие-то случайные позиции: уйдет эпоха, уйдет время, через десять лет он забудет, к чему он призывал, он сам изменится. Вот та внутренняя ось, которая есть у человека, автора, ученого, его точная позиция – основа, она уже вызывает уважение, даже если эта позиция тебе не близка. А если ты чувствуешь некую такую бесхребетность автора, его легкость в жонглировании какими-то понятиями, это увлекает тебя на некоторое время, даже хочется ему подражать, при этом его легкомысленность тебя и отталкивает. Поэтому много современных авторов, у которых можно заимствовать обороты интересные. Вот все наши популярные издания, «Художественный журнал», «Новый мир искусства», — отдельные статьи притягивают, даже может они не близки, да и позиция не нравится, но интересны обороты, начинаешь понимать, насколько разнообразна позиция современных художественных критиков, искусствоведов.
Да и нельзя их ограничивать понятием «художественный критик». Это словосочетание, эта профессия осталась в начале XX века. Уже даже в советский период говорить о людях, которые пишут о современном искусстве, — «художественный критик» — было не совсем верно, а сейчас это даже не столько художественные критики: они могут быть и мистификаторами, и писателями-фантастами, и политиками, то есть это люди, которые выходят за границы чистой критики, а являются деятелями культуры.
— Каков для Вас главный сюжет русской художественной критики?
— Человек.
— Не искусство?
— Нет, конечно. Искусство как бы прилагается к человеку. Человек-художник, человек-зритель и между ними — искусство. Оно может быть в виде некого холста, в виде некой скульптуры, в виде некой идеи вообще бесплотной, поэтому в центре критики художник и зритель, их взаимоотношения, их манипуляции друг другом. А так как художник и зритель — они часть некоего общего, народа, некой цивилизации, то через эти взаимовлияния раскрывается в целом система общества, цивилизации, внутренний конфликт.
— Насколько значимы для общества художественный критик, искусствовед?
— Любой автор — общественная фигура, другой вопрос, насколько она значительна. Обыватель как раз не интересуется ни критикой, ни публицистикой. Несколько сакральная фигура — это Белинский, а для XX века такого критика пока не появилось.
Мне бы хотелось, чтобы им был Флоренский, человек, может быть, не совершивший некоторого прорыва в искусствознании, но человек с большой буквы. Не столько Бенуа, Муратов, а именно он. Как я говорил, для художественного критика большое значение имеет позиция в целом. Художественный критик, который прекрасно разбирается в мазке, фактуре, но при этом не чувствует человека, не чувствует, что происходит в обществе, какие беды сейчас, — это какой-то ограниченный художественный критик. Флоренский как раз общероссийского масштаба фигура, в трудах которого по иконе, по архитектуре храма отражается история России, все беды России.
— В русской культуре, как мне думается, поэтизирован XIX век: и нравы, и литература. Может ли нас как нацию объединить интерес к литературе XX века?
— Есть четкая граница между литературой XX века и современной. Литература XX века несомненно объединяет всех, даже если люди не читали произведения Чехова, Булгакова, Платонова, других крупнейших писателей, они все равно чувствуют свою причастность к этим именам. Это выявляется и на бытовом уровне. Мне кажется, у каждого обывателя есть потребность в неких сакральных образах. Скажем, «Пушкин — наше все»: хотя многие его и не читали, или забыли, или не знают его строк наизусть, они уверены на каком-то генетическом уровне, что Пушкин — наше все, — и это уважение к Пушкину воспитывается с детства. Точно также – к Льву Толстому, Чехову, Лермонтову. Наверное, у каждого общества должен быть свой пантеон. А современные писатели в этот пантеон не вошли, напротив, они сейчас критикуются, высмеиваются, пародируются, и общество может объединиться лишь общей неприязнью к какому-нибудь Сорокину. Оно его не читало никогда, но телевидение, эффектные критические статьи о Сорокине создают образ Сорокина или какого-нибудь художника Кулика, которого большинство населения не видело в образе собаки, но это для большинства образец вредного художника. Возможно пройдет несколько десятилетий, когда все это изменится.
Вот прекрасный пример — тот же Маяковский, тот же Малевич, Кандинский. Даже сейчас общество также не понимает Малевича, как и 80 лет назад, но Малевич вошел в этот пантеон: его знают все, его считают гордостью, хотя, естественно, его никто не любит. Гордятся, но не любят.
— Что, если бы люди совсем не читали?
— Но ведь они не читали когда-то. Крестьянская Россия не читала. Устное народное творчество, песни, молитвы, сказки, информация устная тоже обладают огромной силой, может быть, даже более значительной. И потом, в устной традиции всегда диалог, беседа, обсуждение, тогда как чтение всегда индивидуально. Можно чтение вслух устраивать, как в детских садах и школах, читать вдвоем, втроем, но к XX веку человек привык уединяться с книгой, и у этой системы уединения есть свои плюсы и свои минусы.
— Что для вас литература: обман или книга жизни? Читатель – человек, живущий мечтами, или человек, который лучше понимает жизнь?
— Мне кажется, тут много функций: и развлечение, и информация, и учение. Все в комплексе. Даже сейчас, если читаешь серьезную книгу, все равно какой-то процент увлеченности должен быть, присутствовать интерес, развлечение. Просто раньше эта часть была более значительной, а сейчас она уменьшилась.
— Вы хотели бы быть писателем?
— Конечно, да. Мне кажется, любой искусствовед хочет, любой искусствовед и считается писателем по сути. Мне кажется, хорошие искусствоведы — они всегда хорошие писатели.
— Расскажите о Ваших книгах.
— У меня их не так много, они все далеки от совершенства, поэтому я думаю, что все впереди. Хотелось бы верить. Как раз тут большая сложность в том, что искусствоведу приходится писать по заказу, на те темы, которые сейчас необходимы. Просто отвлечься и писать о вещах, только, может, тебе интересных, сложно, хотя, наверно, надо к этому приходить.
Потом искусствоведческие тексты редко публикуются. Не критические заметки, а искусствоведческие монографии. По крайней мере в провинции это большая редкость, чтобы их публиковали.
— Важна для Вас реакция читателя?
— Любой опубликованный текст — это приглашение к диалогу. Какой же смысл тогда его публиковать? Можно читать рукопись, свою рукопись можно читать постоянно и радоваться своей гениальности; когда публикуешь текст, естественно, испытываешь волнение, и реакция читателей, их положительные или отрицательные отзывы, волнуют.
Читателей искусствоведческих текстов не много. Прежде всего это коллеги по работе: они внимательно следят за искусствоведческими текстами, что у нас появляются в городе, они все прочитывают и считают необходимым высказать свою оценку. Непрофессиональный читатель говорит о тексте, если это кто-то из среды близких друзей, знакомых; но их оценки всегда больше говорят о хорошем отношении к тебе, нежели об оценке текста.
— Вы иллюстрировали книги?
— Это был, наверное, случайный опыт. Как правило, хорошая компания, хорошая идея, общение с художниками подталкивают искусствоведов на занятия творчеством. У меня все иллюстрации связаны с современными авторами. Меня не притягивает классика, потому что слишком хорошо я знаю прекрасный уровень книжных графиков, иллюстраторов. Я очень любил иллюстрации Геннадия Калиновского, мне он нравился с детства. Мне нравится именно советская книжная иллюстрация, начиная с Лебедева и заканчивая Калиновским; современных любимых иллюстраторов мало — у меня вкусы именно XX века.
Мои друзья: поэты, писатели, которые читают свои стихи, произведения вслух, — они и сами иногда просят, или возникает желание как-то их поддержать, особенно зная, что по сути ты первый иллюстрируешь эту вещь, создаешь эту книгу. Для дилетанта это очень важно – первенство. Потом кто-то сделает и лучше тебя, но ты уже не будешь волноваться по этому поводу, потому что ты сделал это первым.
— Хотели бы стать героем книги?
— Вы знаете, Света Абакумова написала про меня несколько рассказов. Это очень забавно, потому что это не я. Собственно говоря, можно написать про человека, которого зовут, как вас, но все равно вы будете воспринимать его как пародию. Света опубликовала эти истории в газетах, в конце 90-х; все, правда, подумали, что Женя Алексеев — это вымышленный персонаж.
— Это ужасное чувство, что Вы — «герой романа»?
— Конечно. Тем более, если автор – женщина. Она же как пишет? Света Абакумова писала от моего имени, вот я — автор рассказа; но так как это писала Света, то у всех сложилось странное ощущение, что этот Женя Алексеев мыслит как женщина и воспринимает мир тоже как женщина. Она воспринимает этот мир иначе; я в ее исполнении естественно тоже другой. Становиться героем романа нет никакого смысла: все равно это будет другое существо, которого пусть зовут так же, как и вас. Нельзя судить о характере Гогена по роману «Луна и грош».
— А по книгам искусствоведов?
— Конечно, нет. Даже воспоминания самих художников всегда лишь более или менее точны. Читатель не заинтересован, чтобы понять точно, чтобы получить слепок: всем интересны субъективные мнения, восприятия.