Книги и библиотеки

Мы редко его читаем и все реже перечитываем. Время уходит, забываются имена и шутки, сюжетные ходы и подробности. Мир Диккенса расплывается, теряет четкость очертаний, приобретая сказочную прелесть. Зачем его перечитывать, ведь мы и так прекрасно знаем, что такое «Диккенс». Это несчастные дети и сумасброды-старики, которые до последнего упорствуют в своих заблуждениях (или притворяются, что упорствуют). Это миниатюрные кроткие девушки, способные украсить самый неказистый уголок и отогреть богом забытое сердце. Это заносчивые юноши, которые продираются сквозь испытания и разочарования, чтобы понять что-то единственно важное. Это прохвосты и лицемеры, ледяные леди и уморительные сиделки, убийцы и жертвы, чудаки и дельцы. Диккенс – это сырость осенней ночи и долгожданный уют придорожной гостиницы. Пронизывающий холод улиц и горячее вино у камина. Это изнурительные странствия, в конце которых неизбежно ярко освещенное окно и любимое лицо за окном.

Диккенс писал о современном ему мире, и он понимал, что это за мир. Еще в начале текущего кризиса на Западе вспомнили «Крошку Доррит», в которой описаны технологии создания финансовых пирамид. Или американские страницы «Мартина Чезлвита» – как это беспощадно, точно и до сих пор смешно! Но все-таки, если уж о чем спрашивать Чарльза Диккенса двести лет спустя, то не о рецептах спасения человечества. От него, конечно, можно многое узнать о викторианском обществе, но язык не повернется назвать его «добросовестным бытописателем». Диккенс показывает людей и вещи такими, какими они становятся только в воспоминаниях. То, что нас раздражало, вдруг оказывается милым и трогательным. То, что казалось важным и серьезным, лопается, как мыльный пузырь. Одни предметы и события хочется рассматривать бесконечно, по другим память скользит или проговаривает их скороговоркой. Скудные и веселые трапезы нашей юности видятся настоящими пирами. То, что было хорошо, теперь хорошо настолько, что уже не верится, а с нами ли такое было. Мы ахаем над теми невероятными стечениями обстоятельств, которые не разглядели тогда. Мы даем волю своим сожалениям, а жалости позволяем обернуться страстью не хуже любви… И главные персонажи наших историй бледнеют и отступают на задний план, а те, кого мы считали второстепенными, оказываются и ярче, и интереснее. Мы жалеем бедняжку Нелл, но не она, а шалопай Дик Свивеллер и его маленькая замарашка-маркиза становятся неожиданно близкими нам людьми.

Но может быть, Диккенс в чистом виде ¬ это для нас уже слишком густо и сладко? И потом, он ведь давно растворился в самом воздухе нашей жизни. Не надо далеко ходить, достаточно легкого дуновения, чтобы снова почувствовать его где-то рядом. Мы узнаем его в предвкушении скорого возвращения домой: «Я забудусь у камина, загляжусь не наглядясь». И в воспоминаниях о том, каким был тот потерянный навсегда дом, где «ходики стучат старательно на кухне». Мы понимаем, как «по-диккенсовски» закипает чайник, за которым наблюдает обессилевшая от голода Анфиса у Паустовского. Мы безоговорочно верим в невозможные совпадения и чудесные встречи в жизни маленького мальчика, ставшего полярным летчиком. Помните? «Григорьев – яркая индивидуальность, а Диккенса не читал». Он подолгу гостил в нашем доме и много сделал для смягчения нравов его обитателей. Наверное, мы были бы немного хуже без него. Он слишком не чужой для нас, чтобы остаться только набором смутных погодно-гастрономических ассоциаций (Рождество, снегопад, ростбиф, завернутый в капустный лист). Поэтому мне так хочется думать, что мы еще будем читать Диккенса… Читать и находить у него лучшее утешение и самую светлую радость.