Карта и инструкция
10 декабря в Библиотеке им. В. Г. Белинского состоится семинар профессора Феликса Аккермана (Вильнюс) «Lines and Traces: Нанося на карту город». В программе заявлено рассмотрение истории Вильнюса в свете идей Карла Шлегеля. В библиотеке нашлась единственная, изданная по-русски книга немецкого историка – «Постигая Москву» (М., РОССПЭН, 2010; в переводе В. А. Брун-Цехового; 2309134-КХ).
Книга Шлегеля подкупает самим стилем письма, не скованного попытками выстроить связное знание о городе, сохраняющего следы конкретных и бесцельных прогулок, не скрывающего наблюдателя. Москве, вероятно, очень подходит подобный стиль. Но он хорош и как способ выяснить отношения с городом. Когда вчера взялась читать книгу, поняла, насколько мне легко самой встать на место наблюдателя и представить «мою Москву» и «мой Екатеринбург». Не уверена, что методология так быстро схватывается, но стиль Шлегеля способствует по крайней мере раскрепощению.
Для Шлегеля важна история города, и вся книга – вопрос о том, как эту историю города можно рассказать, а, главное, – увидеть в самом городе. В Екатеринбурге так пристально всматриваются или в город вообще, как это делают Фотографический музей «Дом Метенкова» или Музей истории города (тогда город – это набор определенных мест, попавших в объектив фотоаппарата), или в историю Уралмаша (недавно в библиотеку поступила книга «Непридуманные истории, подсказанные людской памятью. 30, 40, 50-е годы XX столетия в воспоминаниях детей, давно ставших взрослыми»; в этом ряду и книги С. С. Агеева, и книга рекордов Уралмаша, и выставка «Герои и негодяи уральского завода. Сатирическая витрина Уралмашзавода «Под башмак экскаватора»», и многочисленные экскурсии с художественными проектами, и, наконец, статьи и очерки, что сопровождали сам процесс строительства и заселения и несмотря на идеологический диктат сохранили человеческое удивление перед происходящим и образы изменения пространства и быта). По-моему, история других районов не писалась с такой настойчивостью и своеобразием; интересные работы фотографов Сергея Потеряева и Натальи Подуновой о районах, где они выросли, фотосерия Сергея Рогожкина о Плотинке, тексты Юлии Кокошко, художественный проект «По пути», статьи Сергея Погодина в «Уральском рабочем» и готовящаяся книга о Доме чекиста – не дают пока такого потока фактов и сюжетов, как инициативы, связанные с Уралмашем.
Вернусь к Москве. Сегодня, когда я приезжаю в Москву, я ориентируюсь в городе при помощи двух карт: схемы метро и обычной карты улиц. Мне часто нужны даже не карты, а инструкции, связывающие метро и город (все эти «из последнего вагона налево, наружу, до церкви, повернуть»). В этом году, дважды останавливаясь у подруги, купившей машину, я говорила с ней о том, как иначе город выглядит из окна автомобиля. Она, собственно, только и ощутила вкус к Москве в полной мере, перестав ездить на метро. Благодаря ей я тоже смотрела на город иначе и вспоминала Москву такой, какой видела в детстве, живя там с родителями. Это был другой город: не только потому, что он выглядел иначе, без реклам и ларьков, но и потому, что от дома до метро «Сокол» мы ездили с бабушкой в церковь на троллейбусе или автобусе, не помню точно, что связывало районы, но можно было не спускаться в метро. Родители ходили на работу пешком. Я знала, где можно купить мороженое, хлеб, цветы, молоко, открытки, посмотреть фильм или покормить белок, где растут клены, где можно весной нарвать одуванчики. В прошлом году с друзьями пошли гулять за полночь по заснеженной Москве, и потрясением было, что моя гостиница недалеко от Патриарших прудов, так как и к гостинице, и к Патриаршим я всегда ходила от разных станций метро. Ребенком я знала город фрагментарно: двор, путь до школы, Красная площадь, парк в Сокольниках, — но осваивала эти районы по полной. Эта разница во взгляде на город, возможно, проистекает не только от того, что я тут больше не живу, но и от того, что город ассоциируется с работой. Когда бывать в музеях – это тоже работа, ты почти не позволяешь себе бездельничать, видеть кафе, магазины, скамейки в парке. Сегодня город надо усилием сшивать в единое полотно, и карта не помогает, пока пешком все не обойдешь. Потрясением оказывается еле уловимая граница между Москвой и Люберцами, когда едешь на машине, попадаешь в гигантскую пробку и видишь за окном только урбанистический пейзаж. Там, где должен быть край города, границы не обнаруживаешь, а где пространство должно состоять из улиц, переулков, площадей, видишь границы и нуждаешься в преодолевающих их инструкциях.
Недавно коллега прислал копию карты Свердловска начала 1930-х годов. Карта показалась очень красивой. Я нашла на ней Пионерский поселок, где живу много лет, и смогла понять некоторые топонимы, увидеть, как сильно район изменился не только за последние десятилетия, на моих глазах, но с той поры 1930-х. Рассматривание карты вызвало сильные эмоции: вдруг тебе явилась история места, но за этим сиянием истории пусто. Я знаю, что живу на окраине старого парка, ныне застроенного, что мой дом когда-то возвели на месте одноэтажного поселка, но ничто в истории моей семьи и моей личной истории не связывает меня с людьми, что жили здесь прежде. И мне самой некому рассказывать о том, как я тут жила, представлять увлекательную историю своей жизни в этом месте (не такую уж увлекательную, но это ведь и дело стиля). Есть старая карта, которая что-то рассказала об истории города и что-то – о том, насколько он по-прежнему для меня чужой. Тут нужно все сшивать в целое иначе, через судьбу, а не получается.
В группе семинара Феликса Аккермана в Фейсбуке размещена карта Вильнюса. Поскольку в типах карт я не очень разбираюсь, мне она представляется странной: видимо, это карта с обозначением высот. Карта, в которой связаны дома и ландшафты? В книге Шлегеля о Москве очень мало говорится о деревьях, птицах, парках, о природном мире города. Когда я переехала в Екатеринбург, то разница между Москвой и Екатеринбургом сильно ощущалась в том, что тут не было в изобилии канадских кленов и дубов. В разговорах о городах я часто слышу истории людей про деревья, улицы с платанами, парки, яблони. Это касается не только южных городов, но и того, что различие между южными и северными городами фиксируется через отсутствие нависающих над тротуаром усыпанных плодами абрикосовых деревьев. Имея смутные представления о природном мире города, я бы не отказалась от карты такого рода – с указанием посадок рябины, лиственниц и яблонь, чтобы помимо совокупных границ парков и скверов представлялись различимые, как улицы, растения.
Очередные рассуждения о том, что лучше – Москва или Петербург (у Шлегеля, конечно, речь не о самом выборе, а о том, что перед этим выбором часто стоит русский человек), как и многие другие сюжеты о Москве мне как читателю кажутся незначительными. Возможно, для кого-то они важны, но важны ли для истории города? Возможность говорить от своего лица и только дает право на подобный вопрос. Мне, видимо, важны не Москва или Екатеринбург сами по себе, а мои отношения с этими городами, постоянное переживание оторванности от Родины, которая уж не известно где (разве что в языке и по прописке, что отражает реальные рабочие и повседневные связи).
Когда-то карты казались путями в неведомое: изучай земли, где не бывал, представляй, что можешь там открыть и занести на карту. Сегодня они обозначают для меня потери. Целая полка отдана картам мест, из которых я уехала (и тоскую) или в которых так и не побывала (карты являются сувенирами и хранятся про запас).
Карл Шлегель скользит по поверхности города, собственно, он этого не скрывает и сразу обращает на это внимание читателя. Он приезжий, и пытается из этого положения извлечь преимущества для исследования. Но может ли итоговая фрагментарность взгляда на город был признанием поражения в своих отношениях с ним? Возможно ли, что предложенный стиль письма – это всегда в конце концов поражение? Или отношения отчужденности могут быть только воображаемыми, то есть так-то ты знаешь многое о городе и свой здесь, но сам этого не замечаешь?