Книги и библиотеки

Нам сегодня трудно даже представить масштаб прижизненной популярности Надежды Александровны Лохвицкой, вошедшей в историю литературы под эффектным псевдонимом «Тэффи». Её рассказы – смешные, безумно смешные, беспощадные, трогательные, разные – читали во всех слоях русской публики. Её поклонниками были люди с самыми разными вкусами и взглядами, люди полярного социального положения, от рабочего и аптечного служащего до императора Николая II. В дореволюционной России были духи «Тэффи», известная шоколадная фабрика выпускала конфеты, названные её именем. Она вспоминала, как однажды ей подарили коробку таких конфет. «Я опомнилась, только когда опустошила почти всю трёхфунтовую коробку. И тут меня замутило. Я объелась своей славой до тошноты и сразу узнала обратную сторону её медали». В честь неё был даже назван моллюск.

Её высоко ценили писатели-современники, в том числе те, чью похвалу непросто было заслужить. «Милая, дорогая моя, какой же я “учитель” – Вам-то, которая всю жизнь как соловей пела и всё ещё всё так же поёт, совершенно не замечая того, рассыпая блеск!..», – писал ей Иван Алексеевич Бунин в одном из писем. Для тысяч русских парижан её очередной рассказ или эссе в воскресной газете были утешением, радостью, одним из немногих способов сохранить в эмиграции свой язык и своё, национальное мироощущение. В СССР ещё в 1920-е выходили её книги. Правда, следующее советское издание её прозы состоялось только в 1971 году.

Её не просто ценили как автора, но действительно любили как человека. Практически все воспоминания о ней выдержаны в тёплых, если не восторженных тонах. Мне попалась только одна недоброжелательная реплика: «Я познакомилась с Тэффи, – пишет дама, – это “сама пошлость”». Учитывая, что дама эта Марина Цветаева, для которой жизненно важно было во всём и всегда быть вопреки, мы не будем удивляться и доверимся другим источникам. Источникам, которые в данном случае на редкость единодушны.

Всегда подтянутая, красивая, даже в самые трудные времена хорошо одетая (и обутая – обуви она уделяла особое внимание), прекрасно воспитанная, истинная светская дама, хозяйка салона, страстная любительница кошек. Умная, тонкая, великолепная рассказчица, настоящий профессионал с жёсткой журналистской выучкой – и надёжный друг, на которого можно безоговорочно положиться, человек, который вечно состоял в каких-то комитетах по помощи и участвовал в благотворительных акциях. «Её доброта отличалась деловитостью и была лишена малейшего оттенка сентиментальности», – писал один из современников. В 1943 году в Америку просочился слух о её будто бы смерти, и Михаил Цетлин написал некролог, в котором среди прочего назвал её «джентльменом в юбке». Надежда Александровна, узнав, что её похоронили заживо, пошутила: «Очень любопытно почитать некролог. Может быть такой, что и умирать не стоит».

Но и сама она в своих воспоминаниях почти ни о ком не говорит однозначно плохо. Она умеет любоваться чужим талантом и красотой, даже когда это женская красота. Даже для Распутина, даже для Ленина – а она встречалась и общалась с обоими – она находит какие-то человеческие слова и интонацию не осуждения, а сожаления. Даже такие люди, бесконечно ей чуждые, ей интересны. О тех же, кто был ей дорог – о писателе Борисе Пантелеймонове, Алексее Толстом или Николае Гумилёве – она пишет с настоящей нежностью и любовью к их слабостям тоже. В каждом – будь то коллеги по ремеслу, случайные спутники или герои её рассказов, наконец – она умеет выловить «затаённую нежность», симпатичные или забавные детские черты, позволяющие увидеть того ребенка, который продолжает жить в каждом негодяе или дураке. «В каждой душе, – писал она, – даже самой озлобленной и тёмной, где-то глубоко на самом дне чувствуется мне притушенная, пригашенная искорка. И хочется подышать на неё, раздуть в уголек и показать людям — не всё здесь тлен и пепел».

Родилась Надежда Лохвицкая в Петербурге 9 мая по старому стилю, 21-го по новому 1872 года. Надо сказать, именно этот факт она в своё время решила подправить: заполняя въездные документы в Европу, она сбавила себе 13 лет и датой своего рождения указала 1885-й. Сугубо женский жест, достойный всяческого одобрения.

Семья была большой и обеспеченной. Отец, Александр Владимирович, был известным юристом, профессором криминалистики, действительным статским советником, издателем и редактором газеты «Судебный вестник»; мать, Варвара Александровна фон Гойер – женщиной образованной, понимающей и любящей литературу. Сама Тэффи говорила, что мать была француженкой по происхождению, но известный современный исследователь творчества писательницы Елена Трубилова утверждает, что всё-таки немкой. С 1874 по 1886 год семья Лохвицких жила в Москве, а после смерти отца вернулась в Петербург. Много времени они проводили в своих вотчинах: зиму – в Витебской губернии, лето – в Могилёвской, а также в тихвинской усадьбе у родственников.

В семье, кроме Нади, было три сестры и два брата. «Воспитывали нас по-старинному, – пишет Тэффи, – всех вместе на один лад. С индивидуальностью не справлялись и ничего особенного от нас не ожидали». Надя с детства очень много читала, а кроме того, рисовала карикатуры и писала стихи, что было семейной традицией. Старшая сестра Мария стала известной поэтессой Миррой Лохвицкой, которую называли «русской Сафо», сёстры Варвара и Елена, младшая и любимая, подруга детских игр, тоже профессионально занимались литературой – под псевдонимами соответственно «Мюргит» и «Элио».

Окончив гимназию, Надежда довольно скоро вышла замуж за юриста Владислава Бучинского и родила в этом браке двух дочерей и сына. К 1900-м годам брак распался, дети остались с отцом, а Надежда Александровна посвятила себя творчеству и карьере. Она начинала со стихов (первое было опубликовано в 1901 году), и всю жизнь писала стихи, и очень интимные, и игровые, лукавые, игривые. Поэзия всегда оставалась для неё таким тайным уголком, местом чистого творчества в отличие от творчества, которое было источником дохода и славы. И удовольствия, конечно.

У неё оказался комический дар выдающегося диапазона, она владела, по словам Михаила Зощенко, «тайной смеющихся слов». Наряду с Аркадием Аверченко она стала одной из главных звёзд популярнейшего еженедельного журнала «Сатирикон», где в еженедельном режиме публиковала новые рассказы и фельетоны. «Сатирикон» глобально повлиял на русский юмор и русское чувство юмора ХХ века, в частности, на авторов «Двенадцати стульев» и Михаила Зощенко. А «Всеобщая история, обработанная „Сатириконом“» (1910), коллективный пародийный пересказ мировой истории, была одной из любимейших книг эпохи и прекрасно читается до сих пор. Тэффи написала для этой книги раздел «Древность».

В том же 1910 году вышли первая сольная книга Тэффи – сборник стихов «Семь огней» и первая книга «Юмористических рассказов», имевшая невероятный успех. Книга вторая вышла в следующем, 1911-м. В этом двухтомнике есть несколько жемчужин, которые стали бесспорной классикой и в которых мы видим и особенности стиля писательницы, и излюбленные художественные приёмы, и главные темы. И богатство, и свежесть языка, и виртуозное владение интонацией.

Вот известный рассказ «Жизнь и воротник». Олечка Розова, честная жена честного человека, однажды покупает симпатичный воротничок с «продёрнутой в него жёлтой ленточкой». Но оказывается, что к нему нужна другая кофточка. Потом – другие туфельки и новый диван. Чем дальше, тем больше воротник управляет жизнью Олечки, а потом и разрушает её супружескую жизнь. С одной стороны, это о том, как вещи приобретают неограниченную власть над людьми. При этом мы видим (и будем видеть у Тэффи очень часто), как изобретательно человеческое подсознание в стремлении объяснить свои поступки властью вещей или неких сверхъестественных сил.

Многие рассказы писательницы посвящены традиционным мотивам русской общественной жизни и парадоксально их выворачивают. Вот, например, «Модный адвокат». Журналист Семён Рубашкин вызван в суд «за распространение волнующих слухов о роспуске первой Думы». Все уверены, что он отделается в худшем случае небольшим штрафом, но тот самый адвокат своей страстной речью добивается, что его клиента приговаривают к смертной казни через повешение. «Что поделаешь! – резюмирует он в конце. – Кошмар русской действительности!..». Разрыв между ничтожностью причин и масштабом последствий – ещё один постоянный мотив у Тэффи.

Как и несовпадение реального мира и того мира, который существует у нас в голове. В рассказе «Тонкая психология» пан Гусинский, коммивояжёр по профессии и донжуан, как он сам уверен, по призванию, который «губил женщин, не слезая с извозчика», очаровывает железнодорожную спутницу через её сына-кадета: кормит его бутербродами, носит яблоки, выгуливает. Потом дама выходит на своей станции, а кадет остаётся – потому что никаких родственных связей между ними на самом деле нет. И только такой самовлюблённый идиот мог этого не заметить.

Здесь смешно, а в другом, уже эмигрантском рассказе «Маркита» (из сборника «Городок») – грустно. Сашенька поет в парижском ресторанчике. Ей не с кем оставить маленького сына, и она берет его по вечерам с собой. За ней наблюдает состоятельный мужчина-татарин, он тронут, как нежно Сашенька обращается со своим Котькой, приглашает её на обед с самыми серьезными намерениями, по-человечески жалеет. А девушка, которую натаскивает опытная коллега, изображает из себя такую роковую испанку-Маркиту, для которой ребенок обуза – то есть делает ровно то, чего делать не следует.

Дети постоянно появляются в прозе Тэффи – как свидетели, как комментаторы, как испытание и проверка для своих близких, как способ показать неблагополучие взрослого мира. Как соломинка, за которую хватаются отцы («Волчок» из «Книги Июнь»), как путь к сердцу женщины – или мужчины. Как повод самоутвердиться или сострить: «Она немножко недоразвита, ваша Лиза? – с очаровательной улыбкой осведомилась тетя Нелли. – Это хорошо. Ничто так не старит родителей, как слишком умные дети» («Брат Сула», сборник «О нежности»).

В одном из самых заметных дореволюционных сборников писательницы «Неживой зверь» (1916) целый ряд рассказов посвящён детям, и именно на детском материале Тэффи особенно удачно развивает тему непонимания, несовпадения, зазора между твоим миром и миром чужим. И это так понятно, ведь дети самой природой поставлены в ситуацию недоумения:
«Большие» – магическое и таинственное слово, мука и зависть маленьких. А потом, когда маленькие подрастают, они оглядываются с удивлением:
– Где эти «большие», эти могущественные и мудрые, знающие и охраняющие какую-то великую тайну? Где они, сговорившиеся и сплотившиеся против маленьких? И где их тайна в этой простой, обычной и ясной жизни?

В заглавном рассказе сборника «Неживой зверь» у девочки Кати, родители которой в разладе, которая живет в холодном, ставшем чужим доме, оказывается единственный дружок – шерстяной баран. И другие дети у Тэффи тоже далеко не всегда объективно счастливы, писательница далека от идеализации детства как безусловно золотой поры. Но все-таки мы не можем не позавидовать той полноте и плотности жизни, тому богатству красок и оттенков, которые возможны только там, только тогда.

Дети жадно наблюдают, фиксируют незамутнённым взглядом не очень понятные им, но захватывающие отношения и конфликты; они томятся неведомыми им чувствами, влюбляются, играют, тоскуют, мечтают, изучают и разукрашивают мир; пробуют жизнь и нащупывают свое будущее. Одна девочка мечтает стать святой, другая играет с чёртиком в баночке, подаренным ей на Вербное воскресенье, третья неосторожно влезает в мальчишеские игры и навсегда проникается нелюбовью к воинам и героям.

Такие нежные, и лирические и смешные рассказы с очень личными искрами Тэффи писала до конца жизни. И дети у неё могут быть смешными, нелепыми и даже озлобленными, она может грустить, что отпрыски эмигрантов отдаляются от своих семей и корней, слишком охотно проникаются этим новейшим коммерческим духом, но всё-таки дети у нее никогда не виноваты. Как и взрослые, в общем, в своей детской составляющей…

Продолжение