Книги и библиотеки

В продолжении публикации неопубликованного — интервью с Тамарой Александровной Галеевой. Я сохранила разговорный стиль ответов. Год — 2008. О героине: Декан факультета искусствоведения и культурологии УрГУ, директор Музея Букашкина УрГУ им. А. М. Горького. Диссертация и две книги посвящены художнику Борису Григорьеву. Пишет о русских художниках-эмигрантах и современном искусстве Екатеринбурга, в 1998 — 2004 возглавляла выставочный зал Библиотеки им. В. Г. Белинского и связала нашу библиотеку и книгу художника.

«Я вообще не люблю выискивать ошибки у других…»
Интервью с Тамарой Александровной Галеевой

— Вы много работали в библиотеках. Расскажите о Вашей работе библиотекарем?
— Моя профессиональная карьера начиналась в библиотеке. Сначала я работала в школе лаборантом, а потом пришла работать в библиотеку. Это была, как ни смешно сейчас звучит, профсоюзная библиотека Исетского пивзавода. Такое здание деревянное на берегу реки Исеть вдали от домов. Зимой я ходила через речку, однажды даже обморозила себе щеки, идя на работу. Там было очень мало читателей, и вот тогда я много читала. Я была главным и единственным библиотекарем, и туда приходили две старушки, божьих одуванчика, с каких-то дореволюционных времен, обаятельные, милые бабуси, которые приходили и разговаривали о книгах. Потом они уже ходить не смогли, я сама к ним ходила, книжки носила. Потом я перешла в районную библиотеку имени Некрасова, у меня очень длинный опыт библиотечный.

— Что читаете в пути, в отпуске?
— У меня отпуск совмещается с работой, научной, более творческой, не имеющей отношения к моей административной и преподавательской деятельности. В моей жизни нет такого, чтобы я поехала на неделю в пансионат или провести время на пляже. Мне очень нравятся всякие истории про людей, и в дороге я обычно читаю журналы вроде «Интервью», «Имена», что-нибудь такое.

— Что читали в детстве?
— Подростком я читала, конечно, очень много, и Вальтера Скотта, и Дюма. Читала в школе Хемингуэя, Ремарка. Книжки про химические явления Беллы Дижур. У меня же было советское детство, поэтому я читала книжки про детство Ленина и очень сильно впечатлялась ими, чуть ли не до слез. Я выросла в очень простой семье, но у меня папа любил читать и выписывал толстые журналы, поэтому в школьные годы я много читала журналы «Москва», «Новый мир», «Октябрь», «Звезда». Мне очень повезло, потому что я жила в доме интеллигентском. Мой отец работал в Зеленогорской экспедиции, и этот дом был построен как раз для экспедиции, там все были геологи. В старших классах мы ходили на выставки, увлекались искусством, любили красивые книги смотреть в библиотеке. Я все время ходила в библиотеку, и в доме у очень многих были хорошие библиотеки.

— Любите читать модные нынче «арт-детективы»?
— Да, читаю иногда. Конечно, «Код да Винчи» я читала и что-то там в этом духе. Но не очень часто. Мне все-таки жалко тратить редкое свободное время исключительно на детективы.

— Профессиональный взгляд не мешает читать такие истории?
— Мне наоборот интересно сопоставлять описанные факты и реальные. А выискивать ошибки? Я вообще не люблю выискивать ошибки у других, потому что сама знаю, что нередко ошибаюсь, и знаю, насколько это всегда неприятно, когда обнаруживаешь ошибки в своих текстах.

— О чем был Ваш первый опубликованный текст?
— Это была газетная статья о выставке Виталия Михайловича Воловича в начале 80-х. Было ужасно волнительно, потому что все-таки Волович тогда уже был мэтром, и это очень ответственно. Но он, как человек великодушный, как всякий гений, отнесся очень доброжелательно, он даже подарил работу. Как полезно иногда писать тексты даже для газет!

— Расскажите о своих книгах.
— У меня, собственно говоря, первая книга и моя последняя книга: первая была тоненькая, последняя — толстая и в переплете, — они обе об одном герое, Борисе Григорьеве, и между ними фактически десять лет.
С первой моей книгой была такая история: сначала я сделала заявку в издательство, потом я забыла, что сделала эту заявку, потом прошел срок, когда я должна была сдать рукопись в издательство, пришло письмо, в котором говорилось, что «все, мы с вами прекращаем договор». Когда, как гром среди ясного дня, такое решение, я бросилась звонить, я стала быстро-быстро, интенсивно работать и на самом деле сделала книгу очень быстро. Получилось так, что я поехала на стажировку в МГУ и там сидела три месяца и доделывала книгу. Но она, к сожалению, вышла тогда в сильно урезанном виде, вышел такой более популярный вариант. Честно признаться, я к своим текстам возвращаюсь только очень-очень нескоро, потому что мне сначала очень страшно, иногда стыдно («Боже мой, что там такое написано! Это все, наверно, ужасно!»). Поэтому я вообще просто не заглядываю; довольно длительное время проходит, когда я возвращаюсь, проверяю: слава богу, здесь не ошиблась; слава богу, здесь тоже вроде нет. Поскольку это книги специфического жанра, это не просто научная монография, а такая больше научно-просветительская, то там документальная основа очень важна, поэтому я всегда трепетно отношусь к тому, чтобы не сделать слишком много ошибок. Ошибки хоть как есть, и я их знаю, и я их помню, эти ошибки. Но многие ошибки появляются помимо моей воли. Так получилось, что мой персонаж только сейчас, благодаря в том числе и моим усилиям, конечно, и одной книжке, и второй, стал более интересен и другим. Много его произведений на выставках показывается, и он стал очень успешен на Sotheby`s, на Christie’s. Многие вещи, которые раньше я не знала, и в силу этого делала ошибки, стали известны. Теперь вот, только теперь, я получила возможность эти ошибки исправить. Еще в своем последнем издании я писала, вслед за Александром Бенуа, что вот, увы, иллюстрации Григорьева к «Братьям Карамазовым», 60 гуашей и акварелей, все пропали, канули в лету. Выходит книжка, и прошел месяц, два, и из Sotheby`s присылают такую депешу: поступило к ним предложение — абсолютно вся папка с этими рисунками. Они были где-то в семье, в коллекции, и им не придавали значение.

— О Григорьеве писали до Вас знаменитые критики и искусствоведы, не страшно было писать?
— Страшно. Меня всегда это ужасно травмировало. Что я могу написать после Сергея Константиновича Маковского, который был поэтом, писателем, стилистом, или даже после Александра Николаевича Бенуа и, тем более, Николая Николаевича Пунина?
Но Бенуа, и Пунин, и Маковский писали о Григорьеве в лучшем случае в начале 20-х годов, а потом были все 20-е годы, потом были 30-е годы, потом была рецепция восприятия Григорьева в 30-50-е. И уже в те годы никто про него не писал, кроме редких западных критиков; он действительно, начиная с 40-х годов, был фактически полузабыт. Уже после 1986 года о нем стали писать в России. Конечно, людей, которые пишут о Григорьеве, я знаю, мы все общаемся. В общем, в каком-то смысле мы и конкуренты, и не конкуренты, потому что каждый какую-то свою нишу занимает. Неизбежно должна быть личностная оценка, страстная оценка, потому что только из любви или нелюбви и рождается настоящее исследование.
Римма Никандровна Антипова из Псковского музея как музейщик каждую вещь осмысляет, но она отталкивается от тех вещей, которые у них есть в Псковским музее. Серж Стоммелс скорее как коллекционер пишет, потому что у него есть отдельные рисунки Григорьева, русских художников, и потом у него своя ниша – западная, он пишет на английском языке, хотя и на русском тоже может писать. С Глебом Геннадьевичем Поспеловым мы тоже не конкуренты, потому что он Григорьева не любит, он о нем пишет, но не любит. Он для него просто какой-то факт в истории искусства, негативный, но факт заметный, обойти его совсем нельзя.

— Каких книг по истории искусства, на Ваш взгляд, сегодня не хватает?
— Нет новой академической истории русского искусства. Нет фундаментальных изданий справочного характера: их недостаточно, а многим справочным изданиям, которые выходят, я не доверяю, каким-нибудь словарям символов. Вот я доверяю таким изданиям, как словарь Тиме-Беккера, но нет о русских художниках такого фундаментального многотомного справочного издания.
Я знаю, что сейчас пишется многотомное издание по русскому искусству, заканчивается работа над томом, посвященным древнерусскому искусству и искусству XVII века. Но опять географически это Москва в основном, а XVIII век — это еще Петербург, а ситуация за пределами центральной части России просто не учитывается.

— Что же живущие в провинции историки искусства?
— Почему я стала писать о Григорьеве, почему я не стала писать о свердловских художниках? Потому что была вообще позиция, такое мнение в искусствоведческих университетских кругах, что настоящее искусство все там где-то, в Москве, в Ленинграде, а здесь в провинции глухой ничего быть не может, это все такое ненастоящее. Это сейчас мы стали больше думать, что вокруг нас и какие тут события происходили и какие художники работали. Стали диссертации писать о книжной графике Екатеринбурга или монументальном искусстве 1920-х годов. Благодаря, скажем, Галине Владимировне Голынец, ее книгам и статьям о невьянской иконе, все-таки в последнем издании этой истории русского искусства раздел об иконописи нового и новейшего времени включает сведения о невьянской иконописи. Правда, он написан не уральским автором: все-таки пишут москвичи, потому что это их издание, и даже когда знают тебя, не всегда приглашают писать.

— Много читаете тексты в электронной форме?
— Мне кажется, очень важно, когда имеешь возможность с книгой как с объектом работать, не только виртуально, но и реально. Много же читаем тексты, книги с экрана, но почему-то я не всегда воспринимаю чтение на экране как чтение. Это какое-то потребление информации, все время поиск информации. Даже я себя ловлю, что я бесконечно ищу, ищу, ищу информацию, откладываю ее куда-нибудь и потом к ней не возвращаюсь. А книга — вот ты ее берешь, ты чувствуешь ее вес, как-то тактильно ощущаешь, и это совершенно другое.

— Каковы, на Ваш взгляд, перспективы в области исследования искусства книги?
— Вообще, у нас очень многое сделано в этой области. Я имею в виду исследования Юрия Яковлевича Герчука, исследования авангардной и детской книги. Если говорить о продукции тридцатых, сороковых, пятидесятых, изучены отдельные имена, отдельные иллюстративные циклы.
Графика девяностых годов вообще никак не собрана. Сталкивалась с тем, что студенты пытались писать дипломные работы по книжной графике 1990х годов, и это очень сложно, потому что невозможно составить полную картину, потому что в 90-е годы не было обязательных экземпляров книг, и где их взять эти книги? Их нет в библиотеке имени Белинского, их нет в других крупнейших библиотеках. И хотя мы сейчас говорим о падении книжной культуры начиная со второй половины восьмидесятых годов, но ведь мы реально-то и картины не видим. В этом смысле, перспективное усилие — создание межинституциональных творческих исследовательских групп и создание баз данных по современному книжному дизайну. Но тут мы сталкиваемся с авторскими правами.
Еще есть один аспект. Если мы говорим о русской книге XX века, то мы же не должны ограничиваться книгой, которая вышла в пределах России. Это еще гигантское количество литературы русской, на русском языке, оформленной русскими художниками, которая вышла за пределами России. И она тоже изучена не лучшим образом. Написать исследование о книге XX века под силу только большому авторскому коллективу.

— Какая современная русская книга по истории искусства кажется Вам лучшей? Когда тема не Ваша, но и письмо, и методология воспринимаются как образцовые?
— Это «Русское искусство XX века» Екатерины Деготь. С ее позицией я не полностью согласна и, может, я бы другой круг имен выбрала и так далее, но это такая авторская позиция, наличие абсолютно собственного авторского взгляда, жесткого, въедливого, но вызывающего у меня восхищение и несогласие.

— Историк искусства должен быть страстным?
— Авантюрность безусловно нужна. Мне самой этого не хватает очень сильно. Не то чтобы я от этого страдаю, но я просто знаю, что мне этого не хватает, и я с завистью смотрю на эти вещи.

— Важна для историка искусства популярность, или прошел период, когда все знали Алпатова?
— Все ли его знали? Нет. Конечно, Вы имеете в виду его книгу для чтения. Для меня образец популярных книжек, пусть и написанных давно, — это книги Доры Зиновьевны Коган. Как она о Врубеле писала, о Константине Коровине! О Владимире Бехтееве у нее замечательная книжка. Это методология не такая, может быть, дерзкая, как у Кати Деготь, но взгляд очень личностный и все пережитое, потому что каждой книге предшествовало очень длинное исследование. А вот когда читаешь текст, поражает легкость удивительная. Я сейчас таких книг не знаю, хотя очень люблю такие книги. Я вообще очень люблю мемуары, биографии. Сейчас читаю о Бунине беллетризованную биографию. Ее недостаточно, чтобы с творчеством Бунина в полной мере познакомится, но этого достаточно, чтобы заразится им и заставить себя взять и почитать «Темные аллеи». Книжки Доры Зиновьевны у меня вызывали такое же ощущение.