Воображаемая наука
В субботу я была на паре заседаний конференции «Выставка достижений научного хозяйства» в Европейском университете (Петербург). Поскольку наша библиотека научная, хочется также подвести кой-какие итоги своей работы.
Мария Аркадьевна Литовская в докладе «Преступление и наказание: памятник литератору в провинциальном городе» рассказывала о представленности русской классической литературы в пространстве Екатеринбурга: о ресторанах, улицах и памятниках. О том, что быть «имени Маяковского» в Екатеринбурге — не дань советскому литканону, но посвящение автору одного из ключевых текстов о городе. О том, что улица Чехова — на окраине, и город вообще мстит писателю, в личных письмах много нелицеприятно-смешного написавшему о Екатеринбурге.
Последние годы я только тем и занимаюсь, что имею дело с фантиками, стенгазетами, букварями, с ворохом черновиков, с книгой художника и прочее — с тем, как люди воспринимают литературу и искусство (выставка «Пушкин — к водке, Гоголь — на сладкое. Литература в фантиках и этикетках», о выставке подробности есть здесь и здесь; выставка «Герои и негодяи уральского завода»; экскурсия по бывшему цеху №82 Уралмашзавода и др.).
Оказываются ли эти выставки интересны исследователям? Хотя бы материалом для анализа? Мы ведь не делаем каталоги и публикации. Например, все изучают и изучают поваренную книгу Елены Молоховец и «Книгу о вкусной и здоровой пище» — и вместе, и порознь. Но где исследования истории русской поваренной книги вообще? С их отсутствием я сталкивалась несколько лет назад, когда делала выставку кулинарной книги, и не уверена, что что-то изменилось. Можно ли сказать, что современная русская книжно-кулинарная традиция, опираясь на опыт двух знаковых книг и тексты Похлебкина — заморожена авторитетом этих текстов? Одна надежная книга заведомо лучше десятка спорных — или это следствие неразвитой культуры быта? Можно ли делать выводы, опираясь на раздражение читателя, не обнаруживающего необходимый текст?
Рассказывая о «литературных фантиках», мы пытались сказать, что объединяет всех классика, известная с начальных классов школы, детский опыт чтения. Один мой коллега заметил, что все может быть проще: конфеты делают для детей и называют именами героев сказок. Все это здраво, но скучно. Не верю!
Слушала Марию Аркадьевну и думала, что ведь все может быть объяснено проще, но тогда — не так интересно. Может ли увлекательный сюжет быть основой истории вещей и явлений? Если историки литературы обсуждают свои изыскания, библиотечные выставки оказываются на периферии вообще всякого внимания. Никакой науки, одни фантазии «над книжками».
Мария Аркадьевна рассказывала также о спорах по поводу писателей, чьи бюсты планировалось разместить на фасадах Библиотеки им. В. Г. Белинского. Велись они и в 1916, и в 1950-е. Когда я делала выставку «Квартал №78. Архитектура Библиотеки им. В. Г. Белинского», выбор героев русской литературы казался обоснованным, подчиненным жесткой логике сперва краеведческого интереса, потом советского канона (включая и интерес к местным писателям). Я даже писала об этом вскользь, как о само собой разумеющемся. Но вот что я знаю об этом каноне? Интересно теперь посмотреть на все эти споры.
В общем, много во всем эмоций. Когда делаешь выставку, это не пугает, а попадешь в научный кружок — немеешь.
Второй доклад, привлекший внимание, — выступление Марата Исмагилова «Писать «под Третьякова». Как и почему некоторые художники хотели оказаться в коллекции русского мецената». Признаться, я так и не поняла, о чем он был. Может потому, что вполглаза смотрела на экран компьютера, ожидая письмо. Может, из-за жуткого холода. Доклад был заявлен в секции «Искусство и деньги». Три докладчика говорили об архитектуре, антикварном рынке и Третьякове. Вроде бы про искусство и деньги, но отнюдь не про то, как деньги производят искусство. Вот Третьяков давал Репину советы, как бы улучшить картину, Репин в письме восторженно соглашался, а делал по-своему. Если на каком-то «низовом» уровне художники желают соответствовать вкусам основного покупателя, то можно ли сказать, что такое же парализующее воздействие покупатель оказывает на художника «из великих»? А если и оказывает, что сильнее: потребность в деньгах или желание внимания? Почему-то казалось, что о власти денег говорили как о рубеже для сопротивлений. Обсуждение доклада про Третьякова свелось к разговору о слове «поэтический», которым коллекционер описывал свои пристрастия и требования. Термин ли это или третьяковское «ух ты!»? Предполагает ли слово, что искусство должно быть чувствительным, нежным, поэтическим? Или оправдывает интерес к обыденному, повседневному, в своем роде позволяет романтизировать реалистический пейзаж?
Уж сколько всего писали о передвижниках, почему же на многие вопросы нет ответов?
Наверное, все эти «пустоты» должны вдохновлять.
Обычно я пишу о выставках в библиотеке в отношении развлечения и поучения зрителя, но вот вопрос: является ли эта деятельность исследованием?