Книги и библиотеки

Поезд из Красноярска опоздал. Как и красноярский поезд, на котором я ехала в Пермь. Вот и я запаздываю с описанием своей поездки на Красноярскую ярмарку книжной культуры, хотя вернулась домой 4 ноября. А с другой стороны, не один же день думать о том, что впечатляет и тревожит?

Ездила я на дебаты литературной премии «НОС», что прошли 2 ноября, в день открытия. Здесь можно посмотреть несколько фотоснимков с события и почитать стенограмму части разговоров с комментариями радиоведущей.
Дебаты оказались необычайно любопытным действом — смотрела, слушала и как человек, иногда читающий книги, и как человек, работающий в библиотеке.

В длинный список премии входило 25 текстов: роман в стихах и роман в рассказах, автобиография, сборник историко-культурологических очерков и т. д. и т. п. В ходе дебатов члены жюри представили 9 произведений короткого списка и выслушали возражения экспертов, те же, в свою очередь, предложили еще один текст для шорт-листа. Таким образом сами дебаты «визуализировали» не процесс выбора текстов (он уже сделан), но представляли ход мысли каждого члена жюри и даже некоторые разногласия — были разговором о литературе, публичным оправданием выбора. Игра слов «новая словесность» и «новая социальность», заключенная в названии «НОС», в немалой степени обращена не только к произведениям писателей, но и к критике. Члены жюри говорили о поиске языка, на котором можно сегодня говорить о литературе, чтобы он был свеж и отличен как от герметичного языка литературоведения, так и от кухонных разговоров. И само это действо, в этом году как никогда живое (среди прочего и усилиями критика Николая Александрова, размахившего руками и всех передергивавшего, если не говорить слишком уж грубо), и характер длинного списка разговоры о литературе превращали в выставку литературного процесса. Казалось, что премия создана не для выбора лучшего текста, а для понимания и проговаривания того, какова сегодня литература и о каком обществе она рассказывает. Если диагностируемая социальность и может быть внелитературным фактором оценки текстов, то то, как это состояние общества выявляется, — в основном через структуры текста, через язык, а не в фабуле, сюжете и т. п. — возвращает публику снова к литературе.

И вот члены жюри должны в мире литературы найти и представить публике нечто, что, обращаясь к традиционному и общему опыту, можно описать как поиски нового между блестящими, но консервативными по языку и темам картинами Карла Брюллова и примитивными купеческими портретами — как путь к «Игрокам» Федотова, например.

Когда я читала номинированные тексты, про каждый говорила себе, почему он мне не нравится. В представленной экспозиции большая часть текстов рядится в дневники: там прямая речь, порой «исповедальные» интонации и даже некий инфантилизм в речи, этакая простота, но даже документ оборачивается сочиненной историей, игрой в документ, режется и перекраивается. И еще одно качество текстам свойственно — невозможность сюжета в старом смысле, фрагментарность видения. Сказывается ли здесь недоверие к вымыслу и попытки показать жизнь вне причин и следствий, словно слепые силы несут героев, а они ни за что не отвечают? Или невозможность видеть происходящее как целое? В общем, странное чувство осталось от чтения: вроде бы ставка делается на документальность, но она искуственная, лживая даже. Убедительны фрагменты текстов. Может, поэтому популярны такие жанры, как рассказ, эссе, письмо, и романы, собираемые из рассказов?

Сама я болела за «Каменную бабу» Бояшова и «Гнедича» Марии Рыбаковой (текст прекрасен, а выпущенную издательством «Время» книжицу можно носить с собой в сумке и перечитывать в трамваях). Есть в этих очень разных текстах нечто архаичное, отсылки к древнему языку, «Илиады» ли или плутовских повестей, к временам, которые воспринимаются как эпохи универсальной картины мира, эпохи витальные. Может, на их фоне ярче болезнь?

Болезнь в текстах премии — частый мотив. В шорт-листе есть и «История болезни» Ирины Ясиной. Вспоминаю разные дневники умирания, вроде «Смерти пчеловода» Густафссона или вот сейчас читаемого «Железного века» Кутзее: в скрупулезных описаниях, в рассказывании историй отчуждается боль. Ирина Ясина пишет о болезни, которая поначалу боль не включает, — о рассеянном склерозе. Это история, скорее, немощи, ожидания беспомощности. Вообще-то очень странно об этом тексте писать, так как он не выдуман. Но воспринимать автора/героя как совершенно достоверного человека не получается: это не только история принятия болезни и обретения себя в изменившейся физической реальности, но и несколько садистская история о том, как здоровых и счастливых косит, как траву. Все умрут, и больные, возможно, чуть позже.

Вообще-то из Красноярска я вернулась бодрой. Ехала с веселой компанией, читала в поезде «Специалиста в Сибири» Волтерса — записки немецкого архитектора, год продержавшегося в СССР в 1932 году. Что печалиться, если ужасы жизни бесконечны. Надо про них писать, и удачные примеры тому есть.